ЧАСТЬ 17 СТРАНА ПИОНЕРИЯ

Лагерь оказался огромным городом. Сотня вожатых и воспитателей каждое утро собирались на планёрку. Мои коллеги были незамужние, нарядные, румяные женщины от тридцати пяти лет. Это факт оказался миной замедленного действия, который уничтожил мою, едва родившуюся педагогическую карьеру, на корню.

Первая неделя вожатской практики прошла нормально. Мой отряд на конкурсе отлично выступил, организованно дежурил, хорошо кушал, посуду за собой убирал, постели застилал, пол мыл. Никто не умер, не заболел, не сбежал, не покалечился. Со мной никто из вожатых не мог сравниться в скорости усыпления детей. Я даже выступила на педсовете и рассказала о приёме, который, если кто помнит из моих старых мемуаров, я отработала в первом классе на одноклассниках.

- Туляганова! Молчать! Встать в строй! - и бац линейкой по башке. Помните?

После отбоя нужно открыть двери палат и стоять в коридоре. Все орут. Подходишь к самым буйным и встаёшь, как фашист в дверях. Замолкают. выбираешь следующую шумную палату, встаёшь в дверях. Пока они успокаиваются, предыдущая палата не успевает разораться. Быстро наступает вполне сносная тишина. От тишины усталые дети быстро засыпают. Если кто-то ну никак не может угомониться, можно сесть на кровать, погладить, спеть тихую песенку.

Каждый день малюсенький, беленький парнишка засыпал позже всех. Я садилась к ребёнку, гладила по голове, успокаивала и рассказывала прикольные, добрые сказки всей палате. Кровать белобрысого мальчика стояла около двери. Другого места, чтобы одновременно общаться с палатой и контролировать весь отряд, не было. Это стало традицией. Про принцесс, принцев и их свадьбы я рассказывала так живо и проникновенно, что Белобрысый влюбился в меня. Что за горе? Я продолжала рассказывать сказки. Но я недооценила ситуацию. Юное сердце распалилось до того, что однажды ночью молокосос стал одной рукой страстно ласкать мою грудь, а другой попу! Я не стала обострять. Не останавливая рассказ, положила ему руки под щёку и ушла через какое то время.

Но! Я опять недооценила ситуацию. На следующий день, чтобы остановить безобразия Белобрысова, я села в койку к Брюнету. Он через пять минут распустил руки. Я растерялась. Палата наполнилась электрической тишиной. Они сговорились!

- Гуля, а покажи нам свои сиськи! – очень трогательно попросил Кучерявый у окна.

Я задохнулась, вскочила. Сжав кулаки, наорала на детей:

- Нука быстро прекратили мне эти глупости. Спать. Ухажёры, блин. Молоко на губах не обсохло. Эротику им подавай. Сначала научитесь вилку в левой руке держать, потом уж барышень разглядывать. Ох, доберусь я до Вас! Белобрысый в коридор на пятнадцать минут остыть, Кучерявый, в вожатскую к Егору на мужской разговор, его попроси, может он что покажет. Спать!- и, спокойная, ушла.

Но я опять недооценила ситуацию. Мальчики из любимой палаты оказались одарёнными. Один писал стихи, другой музыку, третий рисовал. Их любовь к вожатой оказалась серьёзным чувством, и они окрылённые музой целый день творили, а ночью подзаряжались. Их творчество: стихи, песни, картины всего около ста, представляете, талантливых произведений распространялись, подпольно, как магнитофонные кассеты Высоцкого между пионерами, распевались, обрастали вымышленными подробностями, перерисовывались, пересказывались, заучивались и естественно все до единого легли на стол педсовета.

- Своё счастье украли у времени впопыхах, - читала вслух на педсовете старшая вожатая,
- Боль осталась от прикосновения на руках. Помню всю тебя до подробностей.
Целый мир! От твоей непридуманной скромности я вампир.
Три минуты, три счастья, три вечности, Время, прочь. Вам, Богини, любовные бестии,
Не помочь. Забываюсь я ожиданием в волосах. Только стрелки бегут отчаянно на часах.

- Шо эттттакое, я Вас спрашиваю? - брезгливо тряся листок со стихами перед моим носом, спрашивала старая старшая вожатая. – Вы где вообще находитесь? Это детское учреждение. Вы что тут развели? Вы зачем это к пионерам голая в палату ночью ходите? И почему он на стрелки глядит?
На большом листе помимо стихов был великолепный рисунок хорошенькой голой вожатой с крепким задом, короткими ногами в пионерском галстуке, как две капли воды похожей на меня, сидящей, широко раздвинув ноги на кровати в объятиях лежащего сзади голого юноши. Одной рукой прекрасный принц сжимал нежную с огромным соском грудь рассказчицы, другой уверенно, всей ладонью с погружением пальцев в сами понимаете что, держал это самое что. Отпадное произведение. Таких произведений было около сорока. На разный манер. Чего они со мной там только не делали! Очень мило. Жалко, что я не смогла забрать бесподобные рисунки.

- Наташа, но Вы же не думаете …
- А что я должна, по твоему думать, Гуля? Ты хочешь сказать, что это детям само в голову пришло? Может приснилось? Или это изображена не ты? А по-нашему ты, догадаться не трудно. Тьфу, мерзость какая! Из-за тебя нам советским честным вожатым пионеру в глаза смотреть стыдно. Ты опозорила весь наш женский педагогический коллектив.

Педсовет был в шоке, что делать не знал и перевёл меня в младший отряд к двум тридцати восьми летним усатым жабам, наглаженным, как кореянки. Они с ненавистью к моей красоте и юности, как на Золушку, свалили всю ораву малышни, целый день, что то жрали и взвешивались, потому что хотели похудели.
- Вон, эта проститутка! Жрёт больше нас обоих. А худая! Значит дело не в еде? – совещались усатые жабы и налегали на весы и колбасу, кашу, шашлык, торты, пончики с чаем с сахаром.
После моего перевода к малышам, все первые отряды в знак протеста ушли в лес, развели костры и отказались возвращаться в лагерь.