Все чуждо нам в столице непотребной:
Ее сухая черствая земля,
И буйный торг на Сухаревке хлебной,
И страшный вид разбойного Кремля.

Она, дремучая, всем миром правит.
Мильонами скрипучих арб она
Качнулась в путь — и пол-вселенной давит
Ее базаров бабья ширина.

Ее церквей благоуханных соты —
Как дикий мед, заброшенный в леса,
И птичьих стай густые перелеты
Угрюмые волнуют небеса.

Она в торговле хитрая лисица,
А перед князем — жалкая раба.
Удельной речки мутная водица
Течет, как встарь, в сухие желоба.

Буддийская Москва .
Мандельштам настаивал именно на этом определении.
Той Москвы, которую видел и в которой жил Мандельштам, давно уже нет.
Зато есть та Москва, которую он чувствовал и которую принимал - крикливый
и пестрый, нищий духом, по-азиатски мудрый, по-азиатски жестокий город.
Здесь он купил квартиру, в Нащокинском переулке, в котором стоял кооперативный
писательский дом - свое единственное за всю жизнь собственное жилье.
Именно в ней он и был арестован. Успел правда прожить полгода .
Пока его не увели на Лубянку ( благо рядом ) 13 мая 1934 года.

Мы живём, под собою не чуя страны,
Наши речи за десять шагов не слышны,
А где хватит на полразговорца,
Там припомнят кремлёвского горца.
Его толстые пальцы, как черви, жирны,
А слова, как пудовые гири, верны,
Тараканьи смеются усища
И сияют его голенища.
А вокруг него сброд тонкошеих вождей,
Он играет услугами полулюдей.
Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет,
Он один лишь бабачит и тычет.
Как подкову, куёт за указом указ:
Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз.
Что ни казнь у него - то малина
И широкая грудь осетина.
Ноябрь 1933 года

Дом как водится – снесли .Современники .
Остался двор и стена дома, где остался след на торце усадьба Трубецких,
на стыке стены и неба .
И стихи .
Уже не мало )

• 
• 
•